2. Война

 

Тяжело возвращаться  к воспоминаниям о Великой Отечественной войне, которая разрушила  жизнь многих семей и нашу в том числе. Не люблю эти воспоминания, слишком много всего нам пришлось пережить в то время. Хотя и давно это было, но боль осталась.

Для многих в нашей стране начало войны  стало страшной неожиданностью. Казалось, вот-вот наши войска перестанут отступать и перейдут в наступление. Ведь, как весело тогда пелось – «броня крепка и танки наши быстры… и наши люди мужества полны». Возможно, в среде военных, пограничников, технической интеллигенции и знали о существующей угрозе нападения гитлеровской Германии на нашу страну, но многие миллионы советских граждан – нет. Зато мужества у наших людей оказалось предостаточно.

В Энциклопедии 2005г.[1] так объясняется  просчет руководства страны: «…высшее политическое руководство страны своевременно получало предупреждения о готовившемся нападении  Германии на СССР», но « до самого последнего мгновения  не верило в то, что Германия решится нарушить договор с СССР о ненападении, не закончив войну на Западе.» ( Энц. 2005, с. 452 ). То же пишет и Л.И. Семенникова в своей книге «Россия в мировом сообществе цивилизаций» [2]. «Сталин до последнего дня и часа не верил, что Гитлер его опередит». Даже вечером 21 июня, «собрав в Кремле высших руководителей страны и предписывая войскам  «…скрытно в ночь на 22 июня занять огневые точки укрепрайонов, рассредоточить и замаскировать на полевых аэродромах авиацию, все части привести в боевую готовность», он приказывал « не поддаваться ни на какие провокации» (там же, с. 458-459). Но эта директива запоздала и не могла быть выполнена.

Немецкие оккупанты рассчитывали захватить Москву еще до начала зимы 1941 года, и это должно было принести успех всей кампании вермахта (Энц. 2005, карта, с.48). В планах гитлеровцев «… предполагалось, что с выходом немецких войск на линию Астрахань – Волга – Архангельск война будет победоносно закончена.» ( Там же, с. 49 ). На московском направлении немцы сосредоточили огромные силы, приблизительно в два раза превышавшие наши и по количеству солдат, и по технике. Как сообщалось, линия фронта на московском участке быстро изменялась, и, несмотря на ожесточенное сопротивление,  войска отступали к Москве. Это отступление, которое продолжалось приблизительно с сентября по 5 декабря 1941г. года, в Энциклопедии 2005, называется «оборонительные операции советских войск». (Энц. 2005, с.351).

Массовая эвакуация государственных  учреждений и гражданского населения началась в Москве только 16 октября.[3] Люди штурмовали Казанский вокзал, старались вырваться из города по Рязанскому и Егорьевскому  шоссе. В конце октября наступление немецких войск удалось приостановить – «на линии Селижарово – Калинин – Наро-Фоминск – Тула,[4] но на некоторых направлениях оно продолжалось.

К концу ноября в отдельных местах немцы продвинулись настолько близко к Москве, что можно было ее обстреливать прямой наводкой. Так 27 ноября немцы заняли Красную Поляну и соседние с ней деревни Пучки и Катюшки, а «с высокого холма за Пучками можно было в ясную погоду увидеть Кремль». ( Орт., с. 275).

Ржев и Калинин немцы захватили еще 14 октября и рвались к Туле. Но уже 17 октября был создан Калининский фронт (командующий – генерал-полковник И. С. Конев). И, наконец, к концу ноября – началу декабря наступление немецких войск под Москвой стало заметно выдыхаться. Начались « наступательные операции советских войск» (первый этап – 5 декабря 1941г. – 20 апреля 1942г.). (Энц. 2005, с.351)  16 декабря был освобожден Калинин. Сообщение об этом было опубликовано на первой полосе газеты «Красная звезда» с портретами-фотографиями командующих армиями: И. С. Конева, И. И. Масленникова и В. А. Юшкевича. Газета пиcала: «Бои за этот город были трудными. С самого начала они проходили в замедленном темпе. Войска Калининского фронта не имели численного превосходства над противником ни в живой силе, ни в технике. Им не удалось с ходу форсировать Волгу. Враг упорно сопротивлялся. Только за 6 – 7 декабря было отражено до 20-ти неприятельских контратак. Наши войска несли значительные потери, но наступательный порыв не остывал …» Это отмечается и в материалах второй полосы газеты под названием «Бои за Калинин». ( Орт., с.312 – 313). Результатом поездки К. Симонова в только что освобожденный Калинин стал яркий, снабженный фотографиями очерк. ( Орт., с.316 – 317.) Среди авторов, написавших о городе, есть и другие известные имена, например, В. С. Гроссман (очерк «Гвардия наступает»), спецкор по Калининскому фронту Л. Лось и др.

На разгром немцев под Калинином советским войскам понадобилось 12 суток. В оккупации город находился 65 суток. А сколько горя и несчастья пришлось испытать людям за это время…

Вернусь к июню 1941 года и нашей семье. В мае мне исполнилось 8 лет, и в сентябре я должна была пойти учиться в 1-й класс. В воскресенье утром 22 июня нас, ребят старшей группы детского сада, отправляли на дачу. Эта детсадовская дача находилась недалеко от Калинина, я помню, что мы ехали в вагоне пригородного поезда. Запомнилась веселая суета детей и какое-то тревожное настроение взрослых, нас сопровождавших. Не знаю, произносилось ли тогда слово «война», но ощущение тревоги было отчетливым. Наверное, некоторые родители уже знали о бомбежках  наших городов, но значения этому  никто еще ясно себе не представлял. Речь В.М. Молотова (в то время министра иностранных дел СССР) с обращением к советскому народу прозвучала позже, в середине дня. ( Энц. 2005, с. 348 – 350). В ней он произнес знаменательные слова, облетевшие всю страну: « Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».

Из этого лета вспоминается еще один день, когда мама и Лидия Авенировна навестили меня на даче. Мама сказала мне, что отец ушел на войну бить фашистов. Мы, дети, еще плохо понимали, что такое война. Позднее  мама мне рассказывала, что  я очень обрадовалась ее сообщению и всем говорила, что мой папа скоро разобьет этих фашистов, и война  закончится. Отец ушел на фронт 15 июля 1941г. (см. Приложение 2, №1), и, я думаю, он не смог тогда со мною проститься.

С войной у нас началась новая жизнь. Мама стала работать в библиотеке техникума, я пошла в школу, но проучиться пришлось только полтора месяца. Помню заклеенные крест на крест полосками бумаги стекла окон, налеты немецких бомбардировщиков, завывание сирен при обстрелах.  Во дворе техникума вырыли щели-укрытия от бомб с накатом из толстых бревен. Там было темно, и нашей детской компании в них нравилось играть в прятки.

Фронт приближался,  соседи по дому и мы с мамой тоже собирались в эвакуацию. Но наступление немецких войск шло так стремительно, что нам пришлось срочно бежать из Калинина. Очень хорошо помню день 14-го октября: мама мечется по квартире, пытаясь собрать самое необходимое в дорогу, хватает то одну вещь, то другую и тут же бросает их. Так она оставила свое любимое вельветовое платье. Хорошо еще, что документы на эвакуацию были уже готовы. Мы поспешно собрались, из вещей у нас были только небольшой чемодан и сумка, и пошли в сторону Волги.

С нами была семья наших друзей и соседей Соболевых – Ксении Григорьевны с двумя мальчиками старше меня. Ее муж тоже работал в техникуме. На берегу нас ждала лодка, которая и перевезла нас на другой берег реки. Когда мы плыли, на середине Волги Ксения Григорьевна попросила меня бросить ключи от их квартиры в воду. Мама отдала мне и свои ключи.

До войны большая дружная семья Соболевых жила как раз под нами на первом этаже. У них был любимец-кот, большой обжора, ручная белка и знакомая мышка, появлявшаяся из норки под печкой, когда семья обедала.   Ксения Григорьевна была очень жизнерадостным человеком и любила посмеяться над своими неприятностями. Однажды на перроне вокзала она так широко зевнула, что потом не смогла закрыть рот. И ей пришлось искать врача. В другой раз она со смехом рассказывала маме, как их белка, которую забыли запереть в клетке, погрызла некоторые нужные книги из их библиотеки. А один случай я припомнила сама. Как-то я еще маленькой девочкой зашла к ним днем. Обеденный стол в столовой был уже накрыт, а вся семья стояла вокруг него и смеялась над котом, который сидел на столе и, не обращая ни на кого внимания, пытался залезть лапой в горшочек со сметаной. Поэтому, я думаю, что Ксения Григорьевна попыталась нас развеселить, предлагая «утопить ключи». Но это не помогло, всем было очень грустно.

Наверное, никто из взрослых не надеялся скоро вернуться домой. Позже я узнала, что  утром этого дня немцы почти без боя вошли в Калинин с запада, со стороны правого берега Волги. Мы же бежали на левый берег, где еще сражались наши войска.

Здесь я хочу сделать небольшое отступление и включить в свой рассказ воспоминания одного из очевидцев этих событий.

К 60-летию победы нашего народа в Великой Отечественной войне в прессе публиковалось много новых документов и других материалов. В одном из журналов и были напечатаны воспоминания полковника И.И.Михеева, который по долгу разведслужбы находился в эти дни в Калинине.[5] Михеева и его товарища направили к епископу Калининскому и Кашинскому Василию (В.М. Ратмирову) под его церковное прикрытие как церковнослужителя. Он пишет: «И вот мы сидим в Калинине в ожидании прихода фашистов. Бои уже шли под Вязьмой. Не все сведения о положении в стране и на фронтах доходили до нас, мы пользовались лишь отрывочными слухами, подчас противоречивыми, окрашенными страхом и неизвестностью…События продолжали развиваться стремительно, однако нам тогда не верилось, что  враг так далеко проникнет в глубь нашей территории. Расчет руководства Центра оказался верным, мы не зря появились здесь: 14 октября, на православный праздник Покрова Пресвятой Богородицы, немцы вошли в город, который наши войска оставили без единого выстрела. Первыми в правобережной части Калинина показались немецкие мотострелки, а за ними танковые соединения и другие части. Стрелять было не в кого: уже 12 октября город покинули не только все его руководители, но и разрозненные войсковые части, откатившись за левый берег Волги, километров за десять в сторону села Рылово, что раскинулось на высоком берегу Тверцы[6]. Здесь они начали закрепляться. Еще за 2-3 дня до появления немцев население стало уходить из города, «…бросая свои дома и квартиры со всем имуществом… Картина бегства жителей была удручающей: кто-то тащил на себе или в детских колясках все самое  дорогое и ценное…, ведя за руку малолеток, некоторые женщины несли на руках грудных детей. Шли пожилые люди, женщины, старики… шли за Волгу, за Тверцу,… гонимые страхом и надеждой. 13 октября послышалась вдали артиллерийская стрельба, приближался к городу враг… А беженцы все шли и шли. В небе стали появляться немецкие самолеты, усиливая нервозность обстановки». (Михеев, там же.)

Переправившись через Волгу,  мы и Соболевы, вероятнее всего, двинулись в сторону Рылова, где скапливались наши войска.

Дальнейшее я плохо помню, спросить или уточнить теперь уже не у кого. Мы долго ехали на каких-то грузовиках, прикрытых брезентом, пока не добрались до железнодорожной станции. Трудно сказать, что это была за станция. Весь перрон этой станции был забит кричащей и плачущей толпой. Потом эти перроны повторялись, как и страшные «посадки» в вагоны поездов, когда я, изо всех сил цеплялась за маму, ужасно боясь, что меня оторвут от нее,  и  я потеряюсь в этой обезумевшей толпе. (Нечто подобное воспоминает проф. С.Б.Бернштейн в книге «Зигзаги памяти», 2002г. Приложение 2, №2). И дальше, на всем нашем пути я не отпускала ее одну даже за кипятком. Холод (в том году очень рано выпал снег и осень была необычно холодной), голод и постоянный страх не оставлял нас ни на минуту. Когда и где мы расстались с Ксенией Григорьевной и ее сыновьями, я не помню, но вернулись они в Калинин гораздо раньше нас. Мы же ехали в Уфу, в Башкирию, о которой знали только понаслышке. Ехали мучительно долго, с множеством остановок на длительное и неопределенное время, когда наш поезд пропускал составы с техникой и солдатами, направлявшимися на фронт. В каком-то месте нас пересадили на дебаркадер,[7] его тащил по реке маленький пароходик.

Совсем не помню, когда и как мы оказались на своем дебаркадере у города Горький (теперь опять Нижний Новгород). Ночью город нас не принял, и мы остались на рейде под бомбежкой. Наутро нас хорошо накормили, и я долго потом вспоминала вкус свежего хлеба с яблочно-грушевым джемом.

Дальше нас отправили уже поездом. Остальную дорогу до Уфы я совсем не запомнила. В Уфе нас направили в приемник-распределитель, где беженцы получали уже конкретный адрес места назначения. Нас с мамой отправили в село Верхняя Троица. От Уфы мы сначала  добирались поездом  до станции Туймазы, а потом  уже пересели  на сани, запряженные лошадью. Было уже очень холодно и вокруг полно снега. Вез нас башкир, плохо говорящий по-русски, ночевали тоже в башкирском доме. Там не было кроватей и все матрацы, одеяла, подушки были сложены на низких полатях. Хозяева угощали нас кониной, которая тут же варилась на очаге, и семечками.

В село Верхняя Троица, конечный пункт нашего такого долгого путешествия, мы приехали  поздно вечером, в темноте, совсем замерзшие. Хозяйка, к которой нас определили местные власти, отправила нас сразу в маленькую баньку, отмываться, чему мы с мамой были страшно рады. Банька находилась рядом с домом, в огороде. В первый раз в жизни я увидела настоящую деревенскую баню. Потом было много подобных открытий.

Само село  пряталось в распадке между невысокими холмами уральских предгорий, покрытых лиственным и хвойным лесом. В некоторых местах лес рос на белых известняковых почвах, словно покрытых вечным снегом. Это было удивительное зрелище. В селе жили русские, мужчин к этому времени оставалось мало, многие были мобилизованы. Бригадиром был пожилой мужчина, по утрам он с трудом собирал свою женскую бригаду, переходя от дома к дому и громко барабаня в окна. И не один только раз ему приходилось это делать. У женщин была своя забота и работа.

Почти у всех в селе было личное хозяйство: дом, огороженный двор, сараи, огород, баня. И, конечно, корова, куры и другая живность.

Мы поселились в обычном деревенском доме из 2-х комнат и холодных сеней, где зимой хранились некоторые продукты. Наша хозяйка держала там замороженное молоко. Его морозили в мисках, а потом вынимали оттуда и складывали штабелями в сенях. Это зрелище меня особенно поразило.

Из сеней дверь вела в большую комнату, где и проходила, в основном, вся жизнь семьи. Справа большое место занимала настоящая русская печь с лежанкой наверху – сердце дома. Зимой на печи хорошо было отогреваться. Морозы в Башкирии стояли очень суровые, а зима была долгой. Из большой комнаты дверь вела в маленькую, куда нас и поместили. Там стояла узкая железная кровать и была еще одна небольшая печка. Если ее не топить, то в комнате быстро становилось холодно.

Зимой в центр общей комнаты ставили еще одну маленькую железную печурку, дым от которой уходил по трубе в форточку. Потом я видела много таких печурок, даже у нас в Калинине, после возвращения из эвакуации, какое-то время была такая печка. У печурки собирались дочери хозяйки, я и старый здоровенный кот по имени Хожин. Хозяйка его не любила, и все время пыталась от него избавиться, увозя  как можно дальше от дома. Но он упорно возвращался обратно, так и получил свое прозвище, да и остался в доме.

Вечером у печки, когда за окнами становилось темно, мы любили гладить кота против шерсти, тогда от его шкурки разлетались чудесные искры. Не думаю, что это нравилось коту, но он терпел. Еще было одно развлечение в долгие зимние вечера. Мы нарезали картофель тонкими ломтиками (конечно, в кожуре), прилепляли к горячим бокам печурки, а потом их ели. Как же это было вкусно!

Хозяйку дома звали Анфиса, ее старшую дочь - Шура, ей было лет 14 – 15. Это была рослая, крепкая девочка, главная помощница матери. Как звали младшую дочь – не помню, она была значительно младше меня.

Через какое-то время мама начала  работать воспитателем в детском доме, который находился в этом же селе, я продолжила учебу в 1-ом классе. Мы в школе что-то читали, писали, считали, но очень плохо было с тетрадями; как я помню, иногда вместо тетрадей нам давали просто неровные куски бумаги.  

Не только мы с мамой были эвакуированы в это село, было еще несколько семей, подобных нашей: одна семья с детьми из Минска, другая с Украины. Отношение к нам со стороны местных жителей было не очень приветливым, скорее настороженным. В школе дети дразнили нас  «выковыренными», а меня дразнили еще и из-за моего имени. Майками в селе почему-то часто называли коров и коз. Но отношение не было враждебным, я не помню, чтобы я плакала или серьезно обижалась на своих одноклассников.

Дети брали меня с собой в ближний  лес, где на полянах росла земляника, ягоды которой были огромными и очень сладкими.

Вместе с классом я ходила в поле собирать колоски для колхоза. Местные дети бегали по стерне босиком, но для непривычных ног это было очень больно. Ходили мы и на какой-то местный заводик, где из семечек подсолнечника жали масло, после чего оставался жмых, который потом  шел на корм скоту. Его-то мы и выпрашивали у рабочих. Этот жмых казался нам настоящим лакомством, но в нем оставалось очень много раздробленной шелухи, и приходилось постоянно отплевываться. Помню и такой деревенский обычай, когда осенью женщины и дети ходили из дома в дом и помогали хозяевам рубить и квасить капусту. Рубили капусту в больших деревянных корытах в избе, здесь же и заквашивали в бочках. Нас с мамой тоже звали на эти работы, там было весело.

Сохранилось еще одно яркое воспоминание из тех лет – это новогодний спектакль в детском доме. Сам детский дом мне вспоминается как какое-то серое, холодное помещение, то заставленное длинными столами, за которыми сидят дети в серой одежде. Перед ними железные миски с перловой кашей (они ее называли «шрапнель»). Или огромные, как мне тогда казалось, спальни, где кровати стоят вплотную друг к другу и на них спят под серыми одеялами дети. И я лежу на одной из таких кроватей и жду, когда зайдет меня проведать мама, она дежурит в ночную смену. Но это воспоминание относится уже к 1943-му году, когда Анфиса перестала топить в нашей комнатушке.

А в конце 1941-го года в детском доме праздновали разгром немцев под Москвой и Новый год. И был новогодний спектакль, поставленный силами воспитателей и детей, была елка, были смешные сценки, изображавшие, как советские солдаты расправляются с фашистами, а Дед Мороз им помогает. И была огромная радость от ощущения победы как большого праздника.

Начался 1942-ой год. Продолжалось мое знакомство с новым для меня миром, новой жизнью. Мы оказались в далеком селе, по сути, без зимней одежды, без обуви, на все это нужны были деньги. Когда у нас появился постоянный адрес, мы начали получать деньги по аттестату отца. Валенки стали основной заботой этой зимы. Возможно, мне их купили еще в Уфе, но забот они мне доставляли массу, потому что промокали. Их приходилось постоянно сушить, то на большой печи, то у маленькой печурки. Снега выпадало зимой много, по середине улицы люди протаптывали узенькие тропинки, которые тут же засыпал снег, и я постоянно его зачерпывала валенками, а ранней весной – воду со снегом.

Очень интересным и новым было посещение мельницы-крупорушки. Мы отвозили на мельницу (зимой, вероятно, на санках) крупу и зерно, которое маме выдавали в детском доме в качестве пайка, а может быть, и платы за работу.  

Какую-то  часть крупы, а это была гречка, мама отдавала  смолоть на муку для блинов. Зерна ржи было побольше, из ржаной муки мама научилась очень хорошо выпекать на печном поду хлеб. Магазинов в селе тогда не было, не было и  дрожжей. Тесто заквашивали самодельной закваской, которую передавали из дома в дом.

В тот год мы еще могли покупать мед. Продавал его в своем доме пасечник, который показал нам и свои ульи.

Приближался 1943-ий год, Калинин уже несколько месяцев как был освобожден, и нам очень хотелось поскорее вернуться домой. Мама стала готовить необходимые для возвращения документы, об этом они переписывались с отцом. Свое последнее и единственно сохранившееся письмо от 26-го декабря 1943 года он написал из Калинина, куда  приехал в командировку.[8] Его письмо полно заботой о нас, разных  советов и предостережений. Он беспокоится, что нам трудно будет добираться до Туймазы (это около 35 км.). Пишет, что просил Кронстрема (своего бывшего заместителя) послать нам на дорогу тысячу рублей  и советует ехать через Москву, так как это будет удобнее  и мы сможем повидаться с Лидией Авенировной. Такое доброе письмо, такие радостные надежды… Но все оборвалось в январе 1943 года. Отец погиб при прямом попадании бомбы  в дом, где он ночевал, находясь в командировке в г.Торопец. Там он  был и похоронен. ( См. Приложение 2, №3). Точно дату его гибели определить трудно: на фотографии с гробом отца рукою мамы было написано нечетко: то ли 23, то ли 29 января. Кто прислал эту фотографию, я не знаю, скорее всего, она попала к нам с его вещами уже в Калинине.

Мы с мамой долго не получали об отце  никаких известий. Куда только мама ни писала: и друзьям в Калинин, и официальным лицам. Наверное, только в конце весны или в начале лета мама узнала, что отец погиб. По большому счету, мало кому мы были нужны в это время в Калинине. Квартира наша была разграблена еще со времени немецкой оккупации, и в ней жили незнакомые люди. Так как город сильно пострадал от бомбардировок и пожаров, жилья многим не хватало.

Мама не успела до гибели отца оформить все необходимые документы на выезд из Верхней Троицы. А в связи с изменившимися обстоятельствами, т. е. смертью отца, их нужно было делать заново. Необходим был новый вызов из Калинина. Помогла маме в этом сложном деле Юлия Николаевна Грязнова и ее муж Анатолий Иванович.

Уже спустя годы мама вспоминает: «Еще до войны, когда был жив муж и был он директором техникума, у нас были «приятели», которые ходили к нам в гости и нас частенько приглашали к себе. Но после смерти мужа, все эти приятели прекратили со мной всякое знакомство, и только одна из них всегда очень сердечно относилась ко мне и до сих пор поддерживает со мной очень хорошие теплые отношения. Она иногда приглашает меня на свои семейные торжества (дни рождения). Она первая прислала мне письмо в Башкирию, в котором сообщила о смерти моего мужа, и она же помогла мне выбраться из Башкирии, заставив своего мужа выслать мне вызов. (Он был секретарем партийной организации нашего техникума).»[9] (Из письма к А.М.Громцевой    от 12.05.1952г.)

Эти месяцы 1943 года после получения последнего письма отца (см. Приложение 1, №3, Приложение 2, №5) были страшно тяжелыми для нас. Неизвестность убивала, но мы все еще надеялись, что он жив. Перестали приходить деньги по аттестату, и нам нечем стало платить Анфисе за жилье. Она сразу прекратила топить печь в нашей комнатушке и даже не разрешала открывать из нее дверь в большую комнату, чтобы хоть немного согреть в ней воздух. Мы очень мерзли, спали на одной половинке матраца, поджимая ноги, а другой половиной и всем, чем только могли, накрывались. Мама стала брать меня с собой в детский дом во время своих ночных дежурств, а иногда и днем, чтобы покормить чем-нибудь горячим.

Когда пришло известие от Юлии Николаевны о смерти отца, я точно не помню. Здесь еще стояли холода, но снег уже стаял. В доме, кроме нас, никого не было. Я забралась на печь погреться и лежала на животе, наблюдая за мамой. Она сидела за столом у окна и читала только  что полученное письмо. И вдруг я увидела,  что она плачет. Мама вообще очень редко плакала, и ее слезы меня безумно испугали. В ужасе я спрыгнула с довольно высокой печи, упала и сильно расшибла коленки. И тоже стала реветь и не столько от боли, сколько от страха. Я почувствовала, что случилось что-то ужасное.  Мама сразу пришла в себя, принялась меня утешать и осматривать мои ноги; мы еще поплакали вместе и окончательно поняли, что отец погиб, и мы теперь остались одни.

Мама стала срочно подыскивать другое жилье и добиваться нового вызова из Калинина. Она уже знала, что снова получить вызов и подготовить все документы будет нелегко. А еще одной такой зимы у Анфисы нам не пережить. Правда, за лето маме удалось найти женщину с двумя девочками, которая согласилась нас приютить.  

Они жили так же бедно, как и мы. Избенка ее находилась на окраине села, в ней была одна небольшая комната с печкой и сени. Из живности у хозяйки были куры (это я точно помню, потому что любила сама их кормить) и корова.  Крыша избы покрыта старой соломой, которой весной вместо сена кормили корову. А потом крышу опять латали. В печи хозяйка не только варила и пекла, но и за отсутствием бани мыла младшую дочь. Однажды мама и меня попыталась так вымыть. Печь протопили, все угли выгребли и когда под[10]  печи остыл настолько, чтобы не обжигать тело, сунули в печь и дали мокрую тряпку с золой вместо мыла, чтобы я ею себя терла. Все это мне очень не понравилось, я только вся вымазалась в саже и золе. Мама говорила, что это полезно для здоровья, но больше таких попыток не делала, и мыла в каком-то корыте. А летом все мылись на дворе.

Еще я помню, как  мы с мамой побывали у человека, который плел лапти. И она купила мне и себе лапти. Не думаю, что она ходила на работу в детский дом в лаптях, но иногда она их одевала, когда ей нужно было идти в соседнее село. В селе очень многие ходили в лаптях. Мне мои лапоточки очень понравились, они были маленькие и аккуратные. И я, скорее всего, одевала их, отправляясь с ребятами в лес или в поле. Босиком ходить я так и не научилась, а обувь нужно было беречь.

Однажды осенью, когда мы жили уже на новом месте (ни имени хозяйки, ни ее детей я не помню), пришла Анфиса. Она звала маму вернуться к ней, просила прощения, что так с нами поступила. Тогда мы узнали, что ее дочь Шура внезапно заболела и умерла[11] то ли от дифтерита, то ли от скарлатины (все в деревне говорили – от горловой болезни – и добавляли шепотом, что это Анфису Бог наказал). Она жаловалась, что теперь ей не с кем оставить младшую дочь. Но мама отказалась.

Школу в Верхней Троице я помню очень плохо. Где мы занимались, как и чем, какие у меня были отметки – не знаю. Что я неплохо умела писать, подтвердит сохранившееся в вещах отца мое письмо с рисунком. В нем я поздравляю его с праздником 25-ой годовщины Октября, а также перечисляю несколько прочитанных мною книжек, которые прислала мне из Москвы Лидия Авенировна. (См. Приложение 2, №4. Письмо от 28.10.1942г.). Вероятно, в селе не было библиотеки. Среди книжек – любимые мной «Лягушка-путешественница», «Слон» А.Куприна, «Сказки» А.С.Пушкина и др. 3-ий класс в  верхнетроицкой школе  я не успела закончить. Мы возвращались домой!

Наш отъезд пришелся на конец февраля или раннюю весну 1944г., когда здесь еще и снег не начинал таять. Ехали через Москву, как и советовал когда-то отец. Добирались до нее довольно  долго, недели две или три. Но разве можно было сравнить эту дорогу домой, в Калинин, с нашим тяжким путем в неизвестность, который назывался «эвакуацией»!

Конечно же, мы повидались  с Лидией Авенировной, прошлись по улицам Москвы, вдохнули ее весенний воздух. В Москве снег уже растаял, было грязно, а мы шлепали в валенках. Так и доехали в них до Калинина.

Калинин встретил нас неприветливо, кругом развалины, наш любимый техникум тоже был разрушен. От главного двухэтажного здания сохранились лишь кирпичные стены да старинного литья чудесная чугунная лестница, поднимавшаяся на второй этаж.[12] Частично сохранилось и второе здание техникума рядом с нашим флигелем. Но мы были рады видеть даже эти развалины.

Прежняя наша квартира давно была занята другими людьми, и в ней жили 2 или 3 семьи. Сначала нас поселили в одной из комнат на 1-ом этаже в квартире, где до войны жили Соболевы. Тогда размещалась канцелярия техникума, которую пришлось на время нашего поселения перевести в другое место. Мама сразу же стала обживать это помещение. На окне появились сбереженные ею занавески из отбеленного холста с мережкой. Из довоенной мебели нашлась наша этажерка, о ней я уже писала в 1-ой части. Она потом долго нам служила.  Нашелся и наш  небольшой старенький  кухонный шкафчик. Еще помню казенный канцелярский стол и два таких же стула, которые нам выдали в хозчасти техникума. В этом помещении мы жили недолго и вскоре переехали со всей этой мебелью на 2-ой этаж. В самую маленькую комнатку нашей бывшей квартиры. Это был кабинет отца, пустая маленькая комнатка, полная воспоминаний.

В этой комнатке мы прожили  2 или 3 года. Кровать мы соорудили, положив несколько сбитых досок на кирпичи, во дворе их валялось предостаточно. Изголовьем это ложе упиралось в шкафчик у окна, а «ногами» - в стену рядом с дверью. У окна поставили канцелярский стол, рядом в углу любимую  этажерку. Сразу за ней, справа,  была заколоченная дверь в соседнюю «квартиру», т.е. комнату, где до войны была наша столовая. В этой комнате теперь жила семья Виноградовых: Нина Ивановна и ее сын Алик, мальчик моих лет. В 1941г. мы с ним поступили в один и тот же 1-й класс. Отец его был жив, но вернулся после окончания войны не сразу и очень больной. Что с ним случилось, я точно не помню.

Печь топилась из коридора и обогревала обе комнаты. В ней было трудно что-либо приготовить, поэтому пришлось купить керосинку. Правда,  мама ухитрялась иногда и в этой печи что-нибудь испечь:  пригодился опыт жизни в Верхней Троице.

Вместе с некоторыми вещами и документами мама получила последний подарок отца – белую вышитую шелком шаль из тонкой шерсти – и его новую шинель. Из шинели она сшила себе пальто, а белую шаль очень берегла и никогда не носила.

Вскоре после возвращения в Калинин наладилась и переписка с Александрой Михайловной Громцевой. В альбоме есть открытка, написанная мамой  21.04.44г. Как видно из текста, это ответ на письмо тети Шурочки, которая за многие годы стала и для мамы, и для меня дорогим и близким другом. Мама поздравляла ее и Софью Кондратьевну[13] с праздником 1-го мая и с «обретением» собственного жилья – т.е. комнаты в коммунальной квартире. В этой комнате тетя Шура прожила почти всю свою долгую жизнь, получила звание заслуженной учительницы РСФСР. И лишь незадолго до своей кончины она смогла пожить в отдельной однокомнатной квартире. Александра Михайловна была человеком светлой и доброй души, притом очень мужественным. После окончания института она поехала учительствовать в глухое северное село. Однажды, перебираясь по льду озера из одного села в другое, она сбилась с дороги и отморозила ноги. Ее спасли, но врачам пришлось одну ногу ей ампутировать до колена. Ее выходила Софья Кондратьевна, и с тех пор они почти не расставались.

За очень многое я  благодарна тете Шурочке, и особенно за сохраненные письма мамы, которые стали для меня драгоценной памятью о ней и помогли мне ее лучше понять.

Мама пишет в этой открытке от 21 апреля 1944г., что ей очень бы хотелось приехать в Москву, «повидать всех наших ребятишек» (друзей по Сокольникам), но это очень трудно. Нужно иметь вызов и командировку, только тогда НКВД даст пропуск. И дальше: «Маюрка пока здорова, но при осмотре школьный врач нашел, что у нее плохое сердце, от чего опухают глаза. Без Володи нам жить очень тяжело. Каждый день вспоминаем своего папку. Все в техникуме напоминает о нем. Работой своей я довольна. Я люблю книги и целый день нахожусь среди книг. Конечно, в материальном отношении эта работа дает очень мало».[14]  И это еще очень мягко сказано. Наше материальное положение было очень тяжелым. Мы часто жили впроголодь. А один раз, я хорошо это помню, ели даже картофельные очистки (для вкуса мама их посолила и слегка обжарила на растительном масле). Правда, был только один такой случай.

В мае следующего 1945-го года мы праздновали долгожданную победу. Помню, как ночью во дворе раздался какой-то шум, стали слышны радостные крики, повсюду хлопали двери. Так мы узнали, что подписан акт о безоговорочной капитуляции Германии. По московскому времени это было в 0 часов 43 минуты 9 мая. И все, не сговариваясь, дружно побежали в центр города, на Советскую улицу. Образовалась стихийная народная демонстрация. Люди долго не расходились, плакали и смеялись, поздравляя друг друга.

 

 

 

Приложение к 2-ой части.

 

1. Справка из военкомата. 11 февраля 1942г.

 

2.    Вот как вспоминает в своей книге «Зигзаги памяти» дни середины октября 1941-го года в Москве профессор МГУ С.Б.Бернштейн: «Большая часть студентов была на фронте или на работах по созданию оборонительных рубежей. То и дело приходили противоречивые слухи о линии фронта, о гибели студентов и преподавателей… Так как мой год подлежал призыву, я не имел права вступать в ополчение. 17 октября Н.К.Дмитриев, С.И.Ожегов, В.К. Чичагов и я решили все же не испытывать судьбу и уйти из города. Нам сообщили, что с Ярославского вокзала можно уехать на поезде местного значения, затем на рабочем  поезде доехать до Ярославля, а дальше уже по Волге… На другой день 18 октября мы оба (с Чичаговым – М.Н.) в 7 утра были уже на Ярославском вокзале. Через некоторое время появился Ожегов. Дмитриев не пришел. Сразу же стало ясно, что наши информаторы не имели никакого представления о подлинном положении дела. Никто не знал направления поездов, к вагонам невозможно было приблизиться. Самое страшное было выражение лиц. Была массовая паника. Мы стояли в стороне и молча наблюдали за всем происходящим. Описать это невозможно. Крики, стоны, плач детей, площадная брань, гудки паровозов – все слилось в сплошной рев. «Мама, мама,- из толпы раздавался тоненький голосок ребенка. – Мама, где ты?». Голосок то замирал, то снова отчетливо доносился до нас. Первым сдался Ожегов. Молча пожал нам руки и ушел. Через некоторое время и мы оба молча направились в метро. На душе было пакостно и мерзко». («Зигзаги памяти». М, 2002г., с.291-292.)

Н.К.Дмитриев, лингвист, С.И. Ожегов, лексикограф, В.К. Чичагов, тоже лингвист – все они работали в МГУ.

 

3.Фотография отца с подписью мамы.

 

4. Письмо отцу на фронт, послано из Верхней Троицы (Башкирия). 28 октября 1942г.

 

5. Последнее письмо отца с фронта. 26.12.1942г. Семейный архив.

 

Здравствуйте Лизок и Маюрочка!

Пишу из Калинина. Приехал в командировку. Кронстрем вывез свою семью (т. е. из эвакуации. М.Н.) и живет пока в квартире Каплана. Договорился с ним о квартире для вас – освободит или квартиру Каплана или квартиру Виноградовой. Поэтому мне думается, что и вам теперь пора приехать в Калинин. Телеграмма от (слово неразборчиво) у тебя есть, она дает право на выезд в любое время. Поэтому выправляй в НКВД пропуск и выезжай через Москву, заехать не плохо будет к Авенировне. Более сложный вопрос с переездом из В. Троицы до Туймазы (35клм), Кронстрем говорит, что ехать свободно, можно даже плацкарт получить. Ехали Кронстремы три дня (слово неразборчиво). Ну, а вы проедете дней 5-6. (Слово неразборчиво) мне говорил, что на днях он тебе послал одну тысячу рублей. Если получила, то на дорогу тебе будет достаточно.

Я живу все там же. Здоровье мое за последнее время стало хуже. С питанием пока сносно. С табаком так себе.

Целую обоих.

До скорой встречи.      Ваш (подпись).

26.12.42г.

Особо толково выправь пропуск на переезд через Москву, а то дадут через Бологое, это хуже.        (Подпись).

 

Пояснения по тексту письма:

1. Кронстрем – фамилия заместителя директора техникума.

2. Верхняя Троица – село в Башкирии, где мы с мамой находились в эвакуации с конца 1941г. до начала 1944г. Туймаза (или более правильно Туймазы) – городок недалеко от Уфы.

3. Виноградова Нина Ивановна и ее муж были нашими соседями по флигелю. Вероятно, ее муж преподавал в техникуме. Он воевал, попал в плен к немцам и возвратился к семье после окончания войны.

4. Авенировна – Лидия Авенировна Властова, все военные годы оставалась в Москве.

5. Каплан – завхоз в техникуме.

 

 

 

* * *