4. МГУ им. М.В.Ломоносова.  Встреча

 

          В июне 1952г. я успешно сдала школьные выпускные экзамены. Как всегда, мама поспешила сообщить об этом тете Шурочке: «Маюрка окончила десятилетку с серебряной медалью, у нее в аттестате 2 четверки: по физике и астрономии. 25 июня она получила аттестат, а 27 июня поехала в Москву подавать заявление в Университет!!![1] В Москве она была буквально часа 2 – 3, подала заявление, узнала, когда ей приезжать на собеседование и – обратно. 2-го июля она ездила на собеседование. Вернувшись из Москвы, она мне заявила, что провалилась, но документов ей не выдали, сказали, что вышлют. И вот началось у нас томительное ожидание и полная неизвестность и неопределенность. Время идет, а у нас ни документов, ни ответа. Наконец, когда у меня окончательно иссякло терпение, я решила послать Майю опять в Москву. Было решено, что 15 июля Майя поедет за документами, и вдруг 14-го мы получаем благоприятное известие. Майя принята в Университет на филологический факультет с предоставлением общежития. Это было очень неожиданно, так как из слов Майи я поняла, что она отвечала на собеседовании не блестяще». [2] Все так и было. Может быть, я слишком драматизировала ситуацию, потому что  сама была обескуражена и подавлена случившимся. Члены комиссии отнеслись ко мне доброжелательно и приветливо, но в первую же минуту показали мне мое заявление с просьбой допустить к собеседованию (или экзаменам), какое пишут все абитуриенты. И оказалось, что в нем я допустила простейшую орфографическую ошибку, которую сразу же сама увидела. Ошибка была в слове общежитие. Вообще-то, это была не ошибка, а простой ляп. В заявлении мне нужно было написать, что « я нуждаюсь в общежитии» или «мне нужно общежитие». А я написала: «нуждаюсь в общежитие» и, не перечитывая, отдала его в приемную комиссию. Из-за этого ляпа я страшно растерялась и упала духом. Меня еще спрашивали что-то по немецкой грамматике, но и здесь я отвечала  очень неуверенно. Потом кто-то из членов комиссии спросил, почему я выбрала именно славянское отделение филфака. У меня не было готового ответа, и я искренне ответила, что хочу участвовать в укреплении дружбы между славянскими народами. Я была девочка впечатлительная, а в послевоенные годы много писалось и говорилось о необходимости крепить дружбу народов. И даже в школе на уроках литературы и истории мы слышали об этом. Так что я очень прониклась этой идеей.

          Действительно,  вопрос о развитии и углублении русско-славянских связей был важным и не только с политической точки зрения, но и научной. Еще в 1943г. академику Н.С.Державину и профессору С.Б.Бернштейну властями было поручено организовать на филологическом факультете МГУ кафедру славянской филологии и учебное славянское отделение. В 1948г. С.Б.Бернштейн стал руководителем этой кафедры и читал лекции на славянском отделении. Тогда же (1946-1947гг.) в Москве создается Институт славяноведения АН СССР. Многие годы своей жизни Самуил Борисович Бернштейн отдал  этому Институту[3].

          Но вернусь к своему рассказу о собеседовании. Вероятно, мой ответ выглядел по-детски наивным, если не сказать, глупым. Это я поняла по улыбкам членов комиссии и совсем приуныла.  Похоже, это был последний их вопрос, что  меня окончательно убедило в полном провале.

          Дальше в том же большом письме мама пишет: «Все это лето у меня прошло в бесконечных волнениях. С 20 мая по 20 июня Майя сдавала экзамены, а я нервничала и волновалась. С 20 июня по 14 июля  волновалась из-за неизвестности: поступит или не поступит и пр.» Многие сотрудники техникума тоже были в курсе всех моих перипетий сначала с экзаменами, потом с собеседованием, переживали за меня, очень сочувствовали маме. И когда, наконец, выяснилось, что я все-таки поступила в МГУ, местком и директор техникума «настояли», чтобы я поехала отдохнуть «на месяц в летний лагерь». Маме же было не до отдыха: «Как прошел мой отпуск, я и не заметила, все время занималась хозяйственными делами. Шила, чинила, штопала, стирала, мыла, чистила, ходила на базар, готовила обед и пр. Ни разу не была за городом. С понедельника иду на работу (28 июля )….В Москву Маюрка поедет 20 августа, ее вызывают на мед. осмотр. Сколько дней ее там задержат, не знаю, но потом она приедет в Калинин, соберет свои манатки и числа 25-26 поедет в Москву окончательно. В августе она к вам обязательно заедет, так как теперь мы знаем, что вы в Москве».[4] Еще мама беспокоилась, как-то я привыкну к новым людям. Закрытость, необщительность были у меня в характере, и эти качества, возможно, еще усилились из-за войны и всего связанного с ней. Мама просила в письме тетю Шурочку не обижаться на меня за это, «она у меня немного дикарка, к людям привыкает не сразу, ее еще надо приручать. Вот если будет в Москве почаще с вами со всеми видеться, то, может быть, и почувствует, что у нее есть тети и дяди, дружба которых дороже и крепче родственных связей». (Там же.)

          Наконец, началась моя новая, студенческая жизнь. 31 августа перед студентами-первокурсниками с напутственной речью выступил в клубе МГУ проф. С.Б.Бернштейн.[5] В сентябре прошел торжественный день встречи и знакомства всех первокурсников  филологического факультета, распределение студентов нашего славянского отделения на две группы – болгарскую и чешскую. Распределение было формальным: всех, кто в школе изучал немецкий язык, определили в болгарскую группу, остальных – в  чешскую. Группы были небольшими: по10-12 человек в каждой. Мы познакомились с преподавателями, расписанием лекций, расположением аудиторий, самим старинным зданием Московского университета на Моховой. Все было захватывающе интересно.

          Время летело быстро. Но встала проблема – где  жить.  Конечно, в решении о моем приеме на первый курс говорилось о предоставлении общежития. Но «Стромынка», главное студенческое общежитие МГУ тех лет[6], было переполнено. И многих первокурсников отправили в Подмосковье, в снятые на осень и зиму летние дачи. Я оказалась в поселке Валентиновка Ярославской железной дороги. (Любопытно, что следующей за Валентиновкой станцией была Загорянка, словно намек, что продолжение следует.)

          На эти мои поездки в пригород уходило много времени и сил: сначала нужно было доехать на метро от Охотного ряда  до Комсомольской площади, потом от Ярославского вокзала на электричке еще минут 45-50. Осень уже вступала в свои права, погода ухудшилась, полили дожди. Приходилось добираться в темноте по грязи в холодный домик, где нельзя было ни помыться, ни позаниматься, ни нормально поесть. Было очень тяжело.  К тому же мне трудно давался перевод с немецкого. В школе мы почти не  занимались этим, а в Университете сразу начали переводить сложный роман одного из писателей-антифашистов ( В.Бредля).  И у меня стали появляться  двойки. С другими предметами тоже было нелегко.

          Мама и ее друзья написали в деканат несколько писем с просьбой дать мне место в общежитии на Стромынке, упирая на то, что я дочь погибшего на фронте командира, но таких писем приходило в деканат много. Была даже попытка снять для меня «угол» у какой-нибудь московской бабушки. Я побывала в одной такой квартире и поняла, что не смогу там жить. Это был действительно «угол» в коммунальной квартире. Оставалось терпеливо ждать весны.

          В письме от 13.11.52г. мама пишет о своих переживаниях и впечатлениях от последнего посещения Москвы и бесполезных хлопотах: «Дорогие мои,…так быстро и бестолково пролетело время моего пребывания в Москве, что я не успела посидеть с вами…, «отвести душу» что называется, …Обидно мне, что я столько дней пробыла в Москве и ничего для Маюрки не сделала.

          Сегодня я отправила письмо в парторганизацию филологического факультета. Может быть, оно опять не поможет, как не помогло первое письмо, посланное от имени месткома и парторганизации техникума …Мне кажется, что…все же лучше держаться за общежитие, чтобы они имели ее в виду, как нуждающуюся в нем, а если она устроится на частной квартире, то о ней забудут». [7]

          Через 10 дней она снова пишет в Москву и жалуется тете Шурочке, что от меня нет известий. «Лучше знать плохую правду, чем жить в полной неизвестности и придумывать всякие ужасы. Если с ней ничего не случилось, и она не пишет просто так, потому что некогда, то с ее стороны очень жестоко, так как все эти переживания отражаются на моем здоровье».[8]  А для меня эти 10 дней промчались как мгновение, заполненное занятиями, лекциями, библиотекой, где только я и могла готовиться к тем же занятиям и семинарам. А еще дорога из Валентиновки в Москву и обратно.… Теперь я лучше понимаю маму, но тогда мне казалось, что писать о том, что я безумно устала и мне тяжело, будет для мамы еще хуже. Кто-то посоветовал мне поехать самой на Стромынку и поговорить с комендантом общежития. Ехать надо было на метро до станции Сокольники, а потом еще несколько остановок на трамвае. Я очень боялась этого разговора, но все же после занятий в Университете собралась с духом и отправилась. Со мной разговаривала какая-то женщина, возможно, комендант, потому что у нее было право решать. Не совсем  связно я объяснила ей ситуацию, но о чем говорила конкретно, не помню. Она произнесла дежурную фразу, что пока мест нет, нужно еще подождать. Я не очень надеялась на положительный ответ, но, когда услышала отказ, меня охватило такое отчаяние, что я  села в коридорчике и зарыдала. Я так устала, что мне показалось, что и до Валентиновки мне никогда не добраться. Комендант меня пожалела, ей просто по-человечески  стало меня жалко. Еще раз меня внимательно выслушала и выдала разрешение (или ордер) на вселение в общежитие. Тут уж я ожила и, не веря еще своему счастью, как на крыльях, полетела в Валентиновку. Комендант говорила правду, общежитие было переполнено. Меня поселили в комнате, где уже было человек 20 – просто втиснули еще одну кровать. Но я была счастлива. Конечно,  сразу же сообщила обо всем маме, но домой не поехала. Был уже конец декабря, начиналась моя первая сессия. Новый, 1953  год я встречала тоже на Стромынке. Так на этот раз счастливо закончилось мое первое серьезное испытание в студенческой жизни.

          Как я уже упоминала, наше славянское отделение, было небольшим  и состояло из двух групп: по изучаемому языку они делились на болгарскую и чешскую.  Надежда Васильевна Котова, только что окончившая университетский курс, вспоминает: «Я пришла к ним 1.09.1952 года, как начинающий преподаватель, вести практические занятия по болгарскому языку. Их было 9 человек – 8 девочек и один мальчик, Слава Иллич-Свитыч. На первом же занятии выяснилось, что все милые девочки пришли на славянское отделение более или менее случайно, …А Слава, как оказалось, выбрал славянскую филологию вполне осознанно: он удивил меня тем, что (необычный факт!) еще до поступления в университет уже прочитал (изучил!) учебник по болгарскому языку С.Б.Бернштейна (единственный тогда учебник болгарского языка, напоминание о котором сам Самуил Борисович не очень любил).[9]

          И дальше, в курсе обучения, работать с ним было легко, информация по болгаристике, объяснения преподавателя находили в нем отклик, не уходили в «пространство», как нередко бывало с другими студентами. Сразу замечались его интерес к лингвистике как науке и та искра таланта, которые отличали его от всех в группе – не очень-то увлеченных славистикой девочек. И я без каких-либо колебаний разрешила ему свободное посещение занятий – я была уверена, что он самостоятельно, по своему индивидуальному плану, отыщет и усвоит то, что ему будет необходимо в его научной подготовке. Естественно, были консультации, разговоры; искал он научную среду и в организованном тогда Научном студенческом обществе славянского отделения». (См. Семейный архив.)

          Профессор С.Б.Бернштейн, доктор филологических наук и заведующий славянской кафедрой МГУ тоже не мог не обратить внимания на способного студента и привлечь его к более глубокому изучению славистики.

          Слава (Владислав Маркович) Иллич-Свитыч родился в Киеве 12 сентября 1934г., а  фамилию получил от своего далекого польского предка. Когда началась война 1941 года, семье пришлось эвакуироваться в Оренбург (Чкалов), где они так и остались. [10] Его отец, Марк Владиславович, работал бухгалтером, а мать была из театральной среды. Как и я, Слава сначала тоже жил в Валентиновке, и мы иногда после университетских занятий возвращались туда вместе. Но потом, когда погода  ухудшилась, он переехал жить к своим московским знакомым. На Стромынке Слава появился уже после зимних каникул в новом 1953-ем году. Мы стали чаще видеться. Он помогал мне справляться с немецкими переводами, ему ничего не стоило прямо с листа перевести большой текст. В конце концов, мне удалось по немецкому языку выйти на твердую четверку.

          В школьные годы я всегда любила ходить на демонстрации, особенно весенние, майские. Мне нравилось общее радостное оживление, флаги, цветы, бодрая музыка. В Москве мне только однажды довелось участвовать в демонстрации, но не где-нибудь, а в составе студенческого отряда МГУ на Красной площади. Это был май 1953 года. Перед демонстрацией мы дня два после занятий тренировались, репетировали свой проход перед трибунами. Всем нам выдали спортивного вида шапочки и свитера какого-то неопределенного зеленого цвета, в них мы и должны были ровными шеренгами пройти мимо Мавзолея и дружно ответить на обращенные к нам лозунги. У всех было праздничное, приподнятое настроение, и мы с нетерпением ждали начала шествия. Но когда мы уже шли мимо трибун и Мавзолея, и прозвучали обращенные к нам лозунги, произнесенные незабываемым голосом Юрия Левитана, мы сбились с шага и поломали весь строй, оборачиваясь к трибунам и Мавзолею. Кого мы хотели увидеть на Мавзолее? Сталина там уже не было, мы его оплакали 5-го марта.

          После демонстрации все участники разошлись, кто куда, а я по Большому Каменному мосту через Москву-реку отправилась пешком на улицу Полины Осипенко, д.4, кв.78, где жила тетя Шура и где меня  уже ждала  мама.  Я была так взволнована событиями этого дня, что даже не почувствовала  никакой усталости, пока добиралась до ее дома. Еще в апреле  мама ей написала : «Мне очень хочется побывать  в Москве в первомайские дни,  так как во 1-х очень хочется повидать тебя и Солнышко, а во-вторых мне необходимо побывать на могилке у тети Лидочки в день годовщины ее смерти. Поэтому, если ты разрешишь, я остановлюсь у тебя денька на 2. Я приеду после работы 30 апреля, буду у тебя около 12-ти часов ночи. 1-го мая, до прихода Майи с демонстрации, я буду в полном твоем распоряжении, а остальную часть дня проведу с Майей».[11]  

          Зимнюю сессию 1952/1953гг. я закончила более-менее благополучно, но в весеннюю произошел серьезный срыв. Я получила тройку по одному из экзаменов (думаю, что по старославянскому языку). А это означало лишение стипендии. Я бросилась искать возможности пересдачи экзамена. Как ни удивительно, мне помог Самуил Борисович Бернштейн, он направил меня к В.К.Чичагову,[12] преподававшему на нашем курсе.  Когда я пришла к нему на переэкзаменовку, страшно нервничая и волнуясь, он взял мою зачетку, спросил, повторила ли я материал и, когда я ответила утвердительно (а я действительно серьезно занималась), поставил мне четверку, больше ни о чем не спрашивая. Не веря своему счастью, я отправилась на Стромынку, где уже почти никого из студентов не осталось  – все разъехались на каникулы.

          В своем сентябрьском письме тете Шуре мама так прокомментировала этот случай: «Маюрке тяжело досталась последняя экзаменационная сессия, она много пережила, перестрадала и передумала. Думаю, что это ей пойдет на пользу. Но здоровье свое она здорово подорвала. Но, слава Богу, все обошлось благополучно. Стипендию она получила».[13]  Летом мама меня отправила отдыхать по путевке, а сама так и не смогла никуда поехать. Об этом она пишет в том же письме: «Я вынуждена была отказаться от отпуска, чтобы заработать Маюрке на одежде и обувь». Потом ей часто приходилось подрабатывать, летом замещая секретаря учебной части, так как  в техникуме в связи с экзаменами было очень много работы.

          Стромынка сыграла большую роль в нашем со Славой сближении и интересе друг к другу. Из болгарской группы на Стромынке жили только мы с ним. С моей стороны сначала был всего лишь интерес. Начитавшись романов,  я все еще мечтала о каком-то необыкновенном герое. А наши отношения воспринимала просто как хорошую дружбу. Когда я увидела его влюбленность, то попыталась объясниться, остановить его. Это мне не удалось, и постепенно я привыкла видеть его рядом с собой, как верного рыцаря. Слава не был красавцем, но обладал огромным обаянием, душевной добротой и готовностью всегда придти на помощь. С ним всегда было интересно. К тому же он посвящал мне стихи. Его нельзя было не полюбить.

          Когда на весенней сессии (2 курс) я получила тройку по истории болгарского языка и лишилась стипендии, (для нас с мамой это было очень серьезно), то опять возник вопрос: а не перевестись ли мне в Калининский пединститут? Я очень мучилась, ведь ясно же было, что тогда нам с ней было бы легче преодолевать все житейские трудности. Слава в своих письмах уговаривал меня не торопиться с решением, не отчаиваться, подождать…

В тот год он раньше меня сдал все экзамены. В это время в Москву приехали его отец и мать. Матери нужно было показаться хорошему врачу-онкологу. Диагноз оказался неутешительным. А потом они все вместе быстро уехали домой, в Оренбург. Перед этим Слава взял с меня слово, что я напишу ему о результатах экзаменов. Он сразу же откликнулся на мое письмо: «Только сейчас принесли твое письмо, я пишу тебе на Стромынку почти в полной уверенности, что ты не получишь уже моего ответа…Я не хочу тебя утешать и знаю, что ты не любишь, когда утешают, но все-таки скажу: когда ты получишь это письмо, самое страшное все будет уже позади и что бы там ни было, Майя, ты будешь, ты должна учиться в Университете. И я уверен, что больше таких сессий, как эта, для тебя не будет – ей-богу, это совсем не пристрастно, я сужу по тому, что видел, а не по тому, что чувствую.[14]

          Как все нехорошо получилось – я даже не мог 23-его зайти в Университет. В поезде мы ехали очень хорошо, отдельное купе, наверное, последний раз ехали втроем и старались делать вид, что все в порядке.

          Но, Майка моя, разве я мог забыть, что уезжаю из Москвы и не буду тебя видеть целое лето. Я ехал и высчитывал, когда будет письмо. И огромное тебе спасибо за него, я как будто услышал твой живой голос, не важно, что ты была очень убита – это пройдет, но любой твой голос для меня – «это вещь»…Я бы так хотел, чтобы, когда ты думала в самую тяжелую минуту – «а он ведь любит», тебе становилось хоть немного легче».[15]

          Позже под впечатлением моего письма он написал стихотворение «Экзамен», включив и себя в число действующих лиц. Вот его начало:

          «Коридор гудит голосами,

          Угрожает дверная даль,

          Ты сегодня сдаешь экзамен,

          Я вот только что вышел – сдал.

          Я вдвойне сегодня в ответе,

          За тебя я сильней боюсь,

          И хочу, чтоб в твоем билете

          Был добавочный пункт: «не трусь».[16] 03.07.54г.

          Слава писал мне в Калинин, утешая, поддерживая, развлекая незамысловатыми новостями из своей жизни. А у него самого в доме было горе - неизлечимо больная мать. В 1955г. она умерла. Это была первая тяжелейшая утрата в его жизни.

 

          К сожалению, в тройке по истории болгарского языка во многом я сама виновата. Должна признаться, история этого языка, как и старославянского, давалась мне с трудом. Может быть, все бы и обошлось, но между мной и преподавателем этого предмета пробежала черная кошка. Экзамен принимала Вера Владимировна Бородич (1905-1978гг.), в 1954г. еще доцент, а после защиты докторской диссертации - профессор кафедры славянского языкознания филфака МГУ. Выглядела она очень старообразно, читала лекции по какой-то ветхой тетради, из которой время от времени по аудитории разлетались исписанные листы. Это меня очень смешило, и как-то раз после лекции, я очень неудачно пошутила на этот счет, а она услышала и обиделась. Конечно, я была не права, но, к сожалению, не нашла в себе мужества извиниться. В те времена по некоторым предметам еще не были изданы учебные пособия, и многие преподаватели читали лекции по своим записям или стенограммам, даже сам профессор С.Б.Бернштейн. Только из его книги «Зигзаги памяти» я и узнала об этом.[17] В общем, моих знаний о древнеболгарском языке   едва хватило на тройку, а пересдавать я не решилась. С тяжелой душой я возвратилась в Калинин.

          29 июля мама пишет в Москву: «Ты, конечно, понимаешь, Шурочка, как пережила Маюрка эту злосчастную тройку. Каждая экзаменационная сессия, как для нее, так и для меня, пытка. Может быть, из-за этого она хуже сдает, так как больше нервничает. Но факт остается фактом. И я, конечно, приняла все возможные меры, чтобы обеспечить ее стипендией, вернее, средствами на первое полугодие 3 курса». Вот на какие жертвы приходилось идти маме из-за меня: «В прошлом году я не пользовалась отпуском потому, что мне нужно было купить Майе пальто. А в этом году я не пошла в отпуск для того, чтобы подзаработать Маюрке на стипендию… В перспективе у меня еще есть возможность подработать, так что я думаю, Шурочка, как-нибудь выйду из положения…, я не хочу, чтобы еще лишняя забота ложилась на плечи моих друзей.[18] Я сама виновата в том, что отпустила Майю учиться в Москву».[19] Как видно по письму, все эти обстоятельства очень мучили мою бедную маму.

          Конечно, мы с мамой обсуждали возможность моего перевода в Калининский пединститут (об этом я писала Славе в Оренбург). Но, вероятно, она сама уже поняла, что не стоит на полпути бросать Университет, и смирилась с этим. Я же в свое оправдание могу сказать, что хорошо усвоила жизненные уроки, научилась сдавать экзамены и даже изобрела свой метод, который помогал мне преодолевать страх и скованность. Эта тройка оказалась первой и единственной в зачетной ведомости за все 4 года учебы в Университете.[20]

          Лето закончилось, и я вернулась в Москву. Меня встретила уже привычная Стромынка и Слава, который уже несколько дней как приехал из Оренбурга. 20-го августа 1954г. Самуил Борисович записал в своем дневнике: «Вчера весь день у меня на даче провел Слава Иллич-Свитыч. Много гуляли, наслаждались природой, но одновременно много говорили по специальным вопросам. Он всесторонне одарен. Прекрасно разбирается в самых сложных вопросах сравнительной грамматики. Знает много языков. Боюсь, что мне не удастся удержать его в славянском и балтийском языкознании. Постепенно у него созревает потребность выйти за пределы не только славянского, но и индоевропейского языкознания. Последнее время его начали беспокоить общие элементы в различных языках Старого Света. Путь опасный. Сколько талантливых людей сломало себе шею на этом! Сделаю все, чтобы удержать его в славянском языкознании. Хватит ли сил!!!»[21]

          Наша студенческая жизнь понемногу налаживалась. Зимняя сессия прошла благополучно, даже вспомнить нечего. Новый, 1955 год я встречала с мамой. Зима в этом году в Калинине была очень красивая, мягкая, снежная, и я много каталась на лыжах. Даже настроение у меня было какое-то романтически приподнятое, захотелось написать стихи. Что-то вроде: «Голубые, голубые сумерки зимой. / Я иду, скользя на лыжах из леса домой…и т. д. и т. п.». Стихи не получались, но это меня не огорчало. Мне было хорошо.

          1955 год мне запомнился летней поездкой в Петербург ( тогда Ленинград). Это было мое первое свидание с родным городом мамы. И от полноты чувств я даже написала открытку тете Шуре, которая хорошо знала и любила этот город. Там жили ее родственники. Привожу содержание почти полностью: «Здравствуйте, дорогая тетя Шурочка! Пишу я Вам из Ленинграда…Я окончила экзамены все на хорошо, но только во время всех экзаменов болела. Сдавала последний экзамен с температурой 38. Теперь я «отдыхаю» в Ленинграде. Целыми днями бегаю по музеям. Была в Эрмитаже, в Русском музее, Петергофе. Мне здесь очень нравится, такая красота! Крепко целую. Привет дядям. Майя».[22]

          А поехала я в Петербург вместе со Славой. Это было неожиданное решение. Мы узнали, что можно будет остановиться в общежитии Петербургского университета: на этот счет была какая-то договоренность между Московским и Петербургским университетами по обмену студентами в каникулярное время. И мы этим воспользовались. Денег у нас было мало, только что полученные стипендии, зато желание все обегать и все увидеть очень большое. К списку увиденного, который я привожу в открытке к тете Шуре, нужно еще добавить  Царское Село и Павловск. Но на особом месте стоит посещение зубоврачебного кабинета в университетской поликлинике. Уже в конце нашего пребывания в Петербурге у меня сильно разболелся зуб. Но по сравнению огромным впечатлением, которое произвел на меня город – это были пустяки. Еще не один раз я приезжала в Петербург, уже в командировки. Была и зимой, и весной, и летом. И каждый раз в душе  возникало чувство  любви, радость и восторг от его красоты и гармонии.

          1956 год – наш последний год перед окончанием Университета. Я уже спокойно относилась к зачетам и экзаменам, получала хорошие оценки. Осенью этого года мы простились со старушкой Стромынкой и переехали в общежитие в новом здании университета на Ленинских (Воробьевых) горах.[23] Необыкновенный комфорт  - отдельная комната в двухкомнатном блоке на двоих студентов – приятно удивил и обрадовал.

          Лингвистический талант Славы был признан на факультете, ему прочили серьезную научную карьеру, аспирантуру. Свои сложные выяснения отношений мы тоже, наконец, закончили. Однажды,  не предупредив меня, он приехал в Калинин и неожиданно появился перед нами. Как я поняла, Слава хотел познакомиться с моей мамой. Мы гуляли по городу, я показала ему мои любимые места, Волгу, Речной вокзал.

          В августе, как обычно, у мамы в техникуме было горячее время. Она пишет в Москву: «я одна в 3-х лицах: за секретаря приемной комиссии, за делопроизводителя и за библиотекаря, работы выше головы… Кроме того работаю на ротаторе в Заочном техникуме».[24] Правда, в июле ей все же удалось съездить в дом отдыха, на природу, которую она так любила. Свою работу на ротаторе, которую она начала еще в 1954г. после моего провала на экзамене, мама собиралась закончить в сентябре.

          Сохранилось очень грустное ее письмо-исповедь, где мама немного приоткрывает свою душу. Она пишет тете Шурочке: «Перечитала я твое последнее письмецо, и много мыслей вызвало оно. Очень захотелось с тобой побеседовать. О чем только не передумаешь в длинные бессонные ночи. Вспоминаются люди, дорогие сердцу, но ушедшие из нашей жизни. Чем становишься старше, тем острее переживаешь их утрату, тем  тяжелее переносишь одиночество. 15 лет я живу без Володи, но все дороже и дороже мне становится память о нем. Как горько сознавать, что «когда имеем – не ценим, потеряем – жалеем».

          Когда я думаю о тебе и о Солнышке[25], то мне кажется, что ты сделала все, что было в твоих силах, тебе не в чем себя упрекнуть, и что твое отношение к Солнышку могло бы послужить прекрасным примером для всех тех, кто прямо или косвенно соприкасался с тобой…

          Я часто и горько упрекаю себя за то, что я, очень любя тетю Лидочку, внешне мало проявляла свою любовь к ней. Врожденная ли скрытность, стеснительность (но отнюдь не черствость) не позволяли мне приласкаться к ней, лишний раз поцеловать ее, сказать ей ласковое слово, а ведь это мне подчас и самой хотелось сделать, но что-то сдерживало меня, и, оказывается, она в этом очень нуждалась и ей все казалось, что я ее мало люблю.

Ну зачем надо было связывать цепями свои чувства, чтобы потом упрекать себя за это!? Может быть, с возрастом я стала понимать это лучше, так как сама стала нуждаться в ласке, во внимании и т. п. и каждое проявление хороших, человеческих чувств стала больше ценить.

          Дочурка моя, когда была маленькая и росла с папой и мамой, была очень ласковым ребенком, после смерти отца и всего пережитого во время войны стала ершистой, замкнутой. Очень бы хотелось, чтобы она была помягче, поласковее…».[26]

          К сожалению, я тоже не умела проявлять свои чувства.  Да и жизнь наша с мамой была тяжелой. Совсем иной была тетя Шурочка, хотя ей тоже пришлось пережить немало. И в молодые годы, когда она лишилась ноги, и потом, когда они с Софьей Кондратьевной мыкались без своего угла. Тетя Шурочка всегда была сама любовь и нежность, ее хватало на всех: и на учеников, и просто знакомых, и на своих друзей.

          В начале 1957г. мы со Славой решили пожениться. Приближались государственные экзамены, защита дипломов, распределение, т. е направление на работу в обязательном порядке (на 2 года). Слава собирался поступать в аспирантуру. Нужно было быть готовыми ко всему. Чего я не хотела, так это студенческой свадьбы, шума, гама, глупых шуток и пр. Поэтому никто в нашей болгарской группе ничего о наших планах не знал. Когда 1-го апреля мы объявили о своем браке, то многие посчитали, что это первоапрельская шутка.

          Мама приняла известие о моем предстоящем замужестве стоически, а тетя Шурочка с радостью предложила отпраздновать свадьбу у нее, со всеми моими «дядями» и «тетями» и даже их детьми. Все было скромно и очень тепло, почти по-родственному. Собственно, ближе и роднее этих людей у нас с мамой и не было.

          Мы очень затянули с подачей заявления в загс, поэтому месяцем бракосочетания стал март. Мне же еще надо было сшить себе платье и для этого съездить в Калинин. Наконец,

покончив с необходимыми формальностями, мы отправились пешком в ближайший по территории Ленинский загс. Никаких пышных дворцов бракосочетаний тогда еще не было, а само учреждение располагалось в единственной комнате на 2-ом этаже старого здания. В одном углу этого помещения выдавались свидетельства о смерти, а другом регистрировались браки. Мы расписались в журнале, напоминавшем амбарную книгу, получили документы, никаких свидетелей при этом не требовалось. Вся церемония заняла считанные минуты. Радостные, что все так быстро закончилось, мы отправились в фотоателье, где и сфотографировались на память.

          А потом поспешили к тете Шурочке на улицу Осипенко,  где нас уже ждали гости и моя мама. Это было 30-го марта.

          Отец Славы, Марк Владиславович не смог приехать из Оренбурга, но сделал нам прекрасный подарок – прислал деньги на свадебное путешествие. И мы в конце апреля отправились в Крым, где ни Слава, ни я еще не бывали. Ему в деканате пришлось просить разрешение на временное отсутствие, так как в это время обсуждался вопрос о его допуске к экзаменам в аспирантуру.

          Чтобы увидеть как можно больше, из Москвы мы решили ехать автобусом до Симферополя, а потом уже местным транспортом добирались до Ялты, так как троллейбусная линия была введена лишь в 1961г. В это время никакого наплыва туристов еще не было, да и отдыхать наши люди предпочитали по профсоюзным путевкам в санаториях или домах отдыха.

          Нам повезло, погода стояла чудесная, теплая, все уже цвело. Без труда мы нашли комнатку в Ялте, но появлялись там только к ночи. Сама Ялта утопала в цветущей сирени и белой акации с необыкновенно огромными душистыми гроздьями. Такой я ее и запомнила. Но времени на праздник нам было отпущено очень немного – не больше недели. Поэтому целыми днями мы переезжали, переходили с места на место. Осмотрев Ялту с ее достопримечательностями, поднялись к водопаду Учан-Су (Летучая вода). Полюбовались издали на Ласточкино гнездо, напоминавшее игрушечный средневековый замок, который какой-то великан прилепил к скале. Подъем туда был закрыт из-за появившихся опасных трещин. Побывали в Алупке, Ливадии, Ореанде.

          В некоторых музеях и дворцах мы оказывались единственными посетителями и бродили по залам в сопровождении одной лишь служительницы. Такими же пустынными были и некоторые  сады. Только в Ливадии, уже тогда являвшейся обширным санаторным комплексом, кипела жизнь.

          Возвращаться мы решили через Сочи, захотелось взглянуть и на этот известный город-курорт. Нам понравился маленький пароходик, который отплывал поздно вечером и прибывал в Сочи рано утром. Нас это устраивало. Всю ночь мы просидели на палубе, любуясь таинственным мерцанием моря и небом, полным ярких звезд. Нам было очень хорошо, хотя под утро мы сильно продрогли. Когда пароходик причалил, я побежала на почти пустой пляж отогреваться, а Слава за билетами на железнодорожный вокзал.

          Днем мы  осмотрели центр города, а вечером очень усталые и голодные (деньги были на исходе) отправились в Москву. Сказочное путешествие завершилось.

          В конце мая или в начале июня студентам, заканчивающим обучение, предстояло так называемое распределение, т. е. направление на работу на 2 года в обязательном порядке.

Любопытную запись, относящуюся к 1955г., я обнаружила в книге С.Б.Бернштейна «Зигзаги памяти»: «Студенты славянского отделения в последние годы обязаны проходить педагогическую практику в школах по русскому языку и литературе, так как кроме специальности «Славянский язык» наши выпускники получают право преподавания русского языка и словесности. Это ввели недавно, так как возникли трудности с распределением на работу по основной специальности. В свое время Кафтанов говорил о тысячах славистов, которые скоро потребуются нашей стране. Прошло 10 лет. Оказалось, что не нужны и десятки».[27]

          И наш курс этого не миновал, мы тоже проходили практику в московских школах. А потом сдавали зачеты по методике преподавания русского языка и литературы. Но все было в достаточной степени формально. Славу распределение не коснулось, так как ему предстояло в сентябре сдавать экзамены в аспирантуру. Мне же в комиссии по распределению  предложили несколько адресов школ, сейчас уже не могу вспомнить, где они находились. Я же попросила дать мне свободное распределение в связи с изменившимся семейным положением. По закону супругов нельзя было разлучать. Но члены комиссии, ссылались на то обстоятельство, что Слава еще не сдал экзамены в аспирантуру, и продолжали настаивать. В списке предложенных мне мест назначения, волею судеб, оказалась Оренбургская область. Я посоветовалась со Славой, и мы решили не спорить, а согласиться на это предложение. Как я уже писала, в Оренбурге жил отец Славы, и он мог нам помочь.

          Выпускные экзамены я сдала хорошо, дипломная работа тоже получила высокую оценку. Слава, как и всегда, все сдал блестяще. Ему оставалось пройти военные сборы  и потом готовиться к экзаменам в аспирантуру. Я же в это время попыталась найти работу в Москве. Это была идея Виталия Ивановича Злыднева,[28] который у нас на курсе преподавал болгарскую литературу и был моим научным руководителем по дипломной работе. Работа была написана по историческому роману болгарского писателя Стефана Дичева «За свободу», и на защите диплома Виталий Иванович ее очень хвалил. Он предложил мне обратиться к Игорю Михайловичу Шептунову, ученому секретарю Института славяноведения, который в то время размещался в старинном особнячке на углу Кропоткинской и Хрущевского переулка, д.12. Теперь там музей А.С.Пушкина, а улице вернулось прежнее название Пречистенка.[29] Но непреодолимым препятствием на пути к желанной цели стало отсутствие у меня хотя бы подмосковной прописки. Эту проблему мне так и не удалось решить, даже с помощью тети Шурочки. Помню, как горько я оплакивала свои несбывшиеся мечты у нее на даче. Но тогда судьба была против, пришлось смириться. В августовском письме мама горячо благодарила тетю Шуру за ее  постоянную заботу обо мне и участие: «Я уж и не знаю, как мне благодарить тебя за все, что ты делаешь для моей дочурки…Ты принимаешь такое близкое и горячее участие в ее судьбе, так помогаешь ей в трудную минуту, что я уверена, будь у меня десять родных сестер, а у Майи десять родных теток, они не сделали бы все вместе того, что ты делаешь одна».[30] Да, вот таким необыкновенной доброты человеком и была тетя Шурочка. У нее было много верных друзей, и больших, и маленьких. С малышами она занималась музыкой, учила играть на пианино (всегда бесплатно).  А взрослые приходили посидеть на ее диванчике, посоветоваться, найти понимание и помощь.

          Я ждала возвращения Славы с военных сборов,

мы договорились вместе посмотреть открытие Международного фестиваля молодежи и студентов, который должен был проходить в Москве с 28 июля по 11 августа. После его возвращения мы продолжали жить в общежитии. Славе пропуск продлили, а я была при нем почти на птичьих правах, так как мой пропуск на территорию университета был уже недействителен.

 

          Открытие Фестиваля мы наблюдали днем с самой высокой точки Воробьевых (Ленинских) гор – с обрыва над Москвой-рекой, откуда был прекрасно виден Олимпийский спортивный комплекс Лужники, а вечером присоединились к танцующей и поющей молодежи, бурно ликующей при каждом залпе салюта. Это было наше прощание с Университетом.

 

          Обсудив сложившееся положение, мы решили, что я возвращаюсь в Калинин к маме  и там буду ждать ответа из Оренбурга от Марка Владиславовича. Слава проводил меня и вскоре уехал в Москву готовиться к экзаменам.

 

Приложение 4.

 

1. (вписать расшифровку подписи на фотографии славянской группы)

 

2. Выписка из зачетной ведомости (без диплома не действительна). 1952-1957гг.

 

 

 

 

3. Калинин. Полный текст стихотворения.

 

Экзамен

           Коридор гудит голосами, Угрожает дверная даль.

         Ты сегодня сдаешь экзамен, Я вот только что вышел – сдал.

         Я вдвойне сегодня в ответе, За тебя я сильней боюсь

         И хочу, чтоб в твоем билете

         Был добавочный пункт: «не трусь».

         Ну не трусь, мой черт сероглазый –

         Ты ведь знаешь. А если нет,

         Все равно ты припомнишь сразу,

         Потому что так нужно мне.

         Время тянется гулкой болью:

         Двадцать, тридцать, сорок минут:

         В щель не высмотреть, что с тобою –

        Только девушки засмеют.

         Ожидаю вполне солидно И становится лишь теперь

        Мне до мелочи очевидно, Как люблю я тебя.

        Но дверь,

        Дверь скрипит. Ты выходишь злюкой,

        И улыбка скользит, жалка.

        Утешают. Ну, хватит – руку. Мы уходим: в руке рука.

        За спиною хохочут звонко, Но сейчас мы совсем одни.

        Как утешить тебя, девчонка, Как в глазенках зажечь огни?

        Тянет лестница вниз ступени. Вот теперь – никого. Поплачь.

        Много раз нас лишат стипендий, Много встретится неудач,

        Но пойми, монгол сероглазый, Вытри мокрый соленый круг:

        Мы с тобой никогда – ни разу Не разнимем сведенных рук.

   

Оренбург,3.07.54г

Тетрадь стихов №3 For myself,

1954, апрель – декабрь.

 

Конец 4-ой части